Железное королевство. Взлет и падение Пруссии, 1600-1947 гг. - Кристофер Кларк

по отдельным вопросам (таким как растущее использование польской сезонной рабочей силы в крупных поместьях), германизация оставалась действующим принципом государственной политики. В 1900 году при канцлере Бернхарде фон Бюлове были приняты новые меры, направленные на дальнейшее сокращение использования польского языка. Религиозное обучение, традиционное убежище для польскоязычного школьного образования, отныне должно было вестись на немецком языке на всех уровнях выше начального. В 1904 году прусский ландтаг принял закон, разрешающий чиновникам округов отказывать в выдаче разрешений на строительство в тех случаях, когда их выдача может помешать программе колонизации - идея заключалась в том, чтобы помешать полякам покупать и делить немецкие фермы и продавать их польским мелким землевладельцам. Кроме того, государство оказывало финансовую помощь банку Mittelstandskasse, который специализировался на облегчении долгового бремени немецких фермеров. Эти действия сопровождались дискриминационной практикой найма в местной и провинциальной администрации - из 3 995 новых сотрудников, нанятых в 1907-9 годах соснянским почтовым и железнодорожным ведомством, только 795 были поляками, остальные - немцами. Польские географические названия стали стираться с карт (хотя они оставались яркими в польской народной памяти).45 Кульминационным пунктом (или низшей точкой) программы "германизации" стал антипольский закон об экспроприации от 20 марта 1908 года, который разрешал насильственное изъятие польских земель (с денежной компенсацией) для целей немецкой колонизации. Консерваторы мучились по поводу экспроприации, и можно понять, почему, но в конце концов поддержали ее, решив, что этническая борьба между немцами и славянами превалирует над святостью законного права собственности.

Программа германизации оказалась тщетной. Она не смогла предотвратить опережающий рост польского населения в восточных районах по сравнению с немецким. Продолжалась парцелляция немецких ферм, частично финансируемая энергичными польскими банками, которые умело использовали лазейки в прусских правилах. От попытки перевести школы в исключительно немецкое пользование пришлось отказаться после неоднократных школьных забастовок и продолжительного гражданского неповиновения. Закон об экспроприации так и не выполнил своего грозного обещания. Не успел он быть закреплен в законе, как его зубы были выбиты внутренними инструкциями, освобождавшими от экспроприации огромные участки польской земли - по прагматическим и политическим соображениям. Только в октябре 1912 года прусское правительство объявило о своем намерении провести реальную экспроприацию. Но и тогда площадь экспроприации была невелика (всего 1700 гектаров, охватывающих четыре экономически незначительных земельных владения), а общественный резонанс в польских районах был настолько сильным, что администрация решила избежать дальнейших экспроприаций.46

Таким образом, реальное значение программы германизации заключается не столько в ее незначительном влиянии на этнические границы в Восточной Эльбии, сколько в том, что она говорит нам об изменении политического климата в Пруссии. Традиционная точка зрения прусской монархии заключалась в том, что поляки, как и немецкоязычные бранденбуржцы, помераны и литовцы Восточной Пруссии, были христианскими подданными прусской короны. Но с 1870-х годов прусские администраторы отошли от этой точки зрения. При этом они следовали подсказкам организаций за пределами государства, чьи аргументы и пропаганда были пропитаны риторикой немецкого ультранационализма. В этих отношениях существовала негативная циркулярность: постоянно сомневаясь в глубине своей общественной поддержки, государство одобряло деятельность националистических лобби, которые, в свою очередь, черпали значительную часть своего авторитета из одобрения - скрытого или явного - со стороны государства.

При этом государство поставило под угрозу принцип своего исторического существования, а именно презумпцию того, что идентичность Пруссии проистекает из господства династии, солнце которой светило (пусть и с разной теплотой) всем подданным. На протяжении всего начала и середины XIX века прусская администрация признавала в немецком национализме мощный растворитель династического принципа. Однако к началу века господство национальной парадигмы стало неоспоримым. Националистические историки занялись переписыванием истории Пруссии как расширения германского владычества на восток, а канцлер Бернхард фон Бюлов (мекленбуржец, а не коренной пруссак) не стеснялся выступать перед прусским ландтагом и оправдывать антипольские меры тем, что Пруссия была и всегда будет немецким "национальным государством".47

Прусские евреи также ощутили на себе влияние этих событий. Разумеется, в случае с евреями речь не шла о форсировании темпов культурной ассимиляции (цель, которую подавляющее большинство прусских евреев уже с энтузиазмом приняло) или подавлении стремления к отделению или политической независимости. Самым важным для еврейских общин Германии XIX века было устранение их древних правовых ограничений. Это уже было достигнуто накануне политического объединения: в Конфедеральном законе (действовавшем на всей территории Северогерманской конфедерации) от 3 июля 1869 года прямо говорилось, что все ограничения гражданских и гражданских прав, вытекающие из различий в вероисповедании, отныне отменяются. Казалось, что долгий путь к правовой эмансипации, начавшийся с Харденбергского эдикта в марте 1812 года, наконец-то завершен.

Оставалось одно важное сомнение. Прусское правительство продолжало дискриминировать евреев, претендующих на государственные должности. Например, евреям было крайне сложно добиться продвижения в высшие судебные инстанции, несмотря на непропорционально большое количество евреев среди адвокатов, судебных клерков и помощников судей и высокие результаты еврейских кандидатов на ключевых государственных экзаменах. То же самое касалось большинства ветвей высшей гражданской службы, а также других важных государственных учреждений культурного значения, таких как начальные школы, гимназии и университеты. Кроме того, в период с 1885 года до начала Первой мировой войны ни один еврей не был повышен до офицера запаса ни в Пруссии, ни в других немецких землях, чьи военные контингенты подчинялись прусской армии (Бавария сохранила определенную военную автономию и проводила более открытую политику продвижения по службе).48

Эта дискриминация со стороны государственной власти была тем более заметна, что она представляла собой нечто вроде аномалии в прусском политическом ландшафте. Евреи без труда избирались на важные политические и административные посты во многих крупных городах Пруссии, где они, будучи высокопоставленными налогоплательщиками, пользовались ограничительными франшизами. Евреи занимали значительную часть (до четверти) мест в совете города Бреслау и могли занимать любые должности в городской администрации, кроме мэра и депутата, которые находились в распоряжении центральных государственных властей в Берлине.49 В Кенигсберге еврейские жители процветали в городской среде, характеризующейся легкими межобщинными отношениями и "культурным плюрализмом". Во многих крупных прусских городах евреи стали основными членами городского бюргерства, принимая полноценное участие в его политической и культурной жизни.50

Несправедливое распределение назначений в государственном секторе вызвало глубокое чувство недовольства среди политически осведомленных и активных евреев Пруссии.51 Процесс эмансипации всегда был тесно связан с государством. Эмансипация означала "вступление в жизнь государства", как выразился Кристиан Вильгельм фон Дохм в своем влиятельном трактате 1781 года. Более того, конституционная позиция была ясна: имперский закон гласил, что любая дискриминация по религиозному признаку незаконна. Прусская конституция гласила (статья 12), что все пруссаки равны перед законом, и (статья 4) что государственные должности одинаково доступны для всех лиц, обладающих равной квалификацией. Только в